Вечером рисую при сумеречном свете и смотрю, как за окном раскачиваются деревья. Света не зажигаю, поскольку хочу каким-то чудесным образом промокнуть сумерки на бумагу. Слышу из другой комнаты Настин голосок и начинаю ревновать её ко всем, с кем в данный момент моя дочь общается. К бабушке, к её маме и, наконец, к самому себе. Вам не кажется странным? Ревновать к себе вполне осознаваемое чувство. С утра я крикнул Насте: «Не приставай!» — когда она пыталась в постели, на последнем выдохе моего сна, расчесать мои волосы расчёской, с самыми острыми зубцами, которые только есть на свете. «Что за непослушный ребёнок! Просто, маленький террорист!» А теперь она даже не подойдёт. Я нужен ей, только когда охота помешать или расстроить меня. Чёрт! Деревья в сумерках начали превращаться во взъерошенные пуки ветоши. Кто-то из древних сказал: рисовать нужно так, чтоб было слышно, как в ветвях шумит ветер. На сером листе видны только деревья. Настин голосок обмирает, затем становится елейным и вдруг переходит на плаксивые интонации. Одним махом стираю ластиком и ладонью деревья и оставляю только ветер, который они заслоняли.