На границе утра, забравшись на влажный подоконник, рассиживаюсь у распахнутого окна. С левого бока сумрачное тепло комнаты. С правого — предрассветный ветерок гонит солнечный бриз. И такая приятная усталость, тяжесть во всём: в ветвях деревьев, наполненных влагой ночной тени, вдруг погасших фонарях, оказавшихся железобетонными изваяниями, в собственном теле. Не страшно посмотреть с десятого этажа вниз — с тяжестью такой не сдует, не опрокинет. Оттого ли она мне так приятна?

Затылок. Прислонённый затылок к прохладной стенке. Память бродившей во мне бессонницы. Не просыхающего электрического света окно в памяти улицы — жёлтое пятнышко в чёрном зрачке ночи. В зрачке ваятеля Лапушкиной, в девичестве Александры (отчество не припомню) Нэнси. Её муж, собственно Лапушкин — наш славный градоначальник. Каждое утро мне приходится обозревать холсты этого в чём-то художественного семейного союза, составившего нашему городу определённо эпоху.


Когда-то наш город находился ниже уровня интеллекта. Говорили о семи холмах, но основные события происходили как раз в топких низинах, расщелинах, куда стекались идеи, люди, страхи и терялись в каменном лабиринте. Над холмами только вились комары и горели, почему-то именно в этой части света, красные звёзды. В город приезжали, приходили, слетались торговать и воровать, объясняться в любви, учиться на чиновника, совершать ненужные открытия. Выбраться из города обратно к здравому смыслу, на ступеньку русской возвышенности, было делом безнадёжным, требующим как минимум бескорыстного подвига, заведомо вперёд ногами до кирпичной городской стены. Сегодня этот город не без стараний семейного подряда Лапушкиных поднят на три вершка.

Город практически сравнялся с европейским горизонтом. Дороги стали прямее, аэропорты воздушнее, а торговля приросла профессионалами из числа воров в законе (правда, не столько сами уголовники, сколько их законы оказались востребованы современниками). Но город от этого не стал счастливее. Наоборот, старожилы опасаются, что нарушен природный баланс сил и три вершка в итоге сорвутся в оползень, искусственно новоё потащит за собой живое старое, в итоге разрушая целое. Лапушкин только посмеивается и заказывает жене новые грандиозные проекты. «Если старожилы, — говорит Лапушкин, — не способны работать на благо города, мы пригласим тех, кто работать хочет и может… для поддержания трёх вершков нужно пять миллионов строительных тачек цемента в день… У нас имеются точный расчёт и знание специфики. Мы умеем соблюдать и поощрять. Нашими стараниями к нам пришла цивилизация». Речи Лапушкина эмоциональны и срывают аплодисменты за артистизм. Но без жены Лапушкин как строительная тачка без цемента. Два маленьких колеса, две кривые ручки, а посредине кепка-черпак. Цемент, бетон, серая желеобразная масса — любимые материалы нашего главного городского ваятеля, Нэнси Лапушкиной.

На высоком холсте неба, по зелёной грунтовке она (Нэнси) наносит широкими мазками начальный эскиз. Её графика напоминает кривенький детский рисунок, но он будет обнесён, подкреплён и размножен тяжёлой строительной техникой. В последний раз я видел Нэнси в прошлом году на открытии водосточной трубы имени какого-то православного святого. Торжества затянулись до глубокой осени, пока вместо беспрерывных дождей, наконец-то, в одночасье не повалил снег. Тогда труба промёрзла, а Нэнси простудилась. Все городские газеты печатали её сопли. Это только со стороны кажется, будто печатные сопли есть что-то неприличное. А когда все газеты таковы, то вроде бы и ничего, вроде бы появляется своего рода шарм. Некоторые прикладывали газеты к больным местам и в их воображении проступали тайные знаки. Понять, что за знаки, никто не осмелился. Но нам достаточно было верить во всё хорошее.


Я сижу на подоконнике, словно на границе времени и пространства, которую, кстати, можно провести где угодно, но которая всегда проходит через виденье. Воздух свеж и внятен до приятных мурашек по спине. Город внизу (да теперь уж и наверху) ещё не просыпался. Его шум простыл за ночь, разветрился. Торопясь по делам вчерашним, проскакивают одиночные автомобили. На деревьях под рассвет уже можно разгадать первые жёлтые листочки. Чего сидишь, чего ждёшь? — жужжит в разбитом бессонницей мозгу. Какое тебе дело до этого города? Стихи, проза? Каким вдохновением он окутывает? Чужой, враждебный… он ещё хранит черты близкого, родного, согласного с тобой во всём отца. Сегодня вы разошлись характерами. Вчера вы были близки в главном — в ощущении, что этот мир всегда будет к вам добр. Через несколько минут хлопнет дверь подъезда (почём знаю?), и я смирюсь, нарочито хихикнув, запрошусь обратно в свистуху-бытовуху. А пока вечность — скользящая многомерно, сама собой, расходящаяся большими кругами, просыпающаяся такими малыми крупицами, что как песок сквозь пальцы — и не ухватишь, не утаишь. Чего же ты ждёшь, дорогой друг, лирический мой герой?


Где заканчивается герой и начинается автор, чтобы отделить правду от вымысла? Но природа таки сама предоставила нам возможность выдумывать, а выдумывание ни за что не переврёт фантазий самой природы. Так зачем же разделять искусство и жизнь, нужна ли какая-то граница там, где ты есть и что есть твой герой? Не отвечу на этот вопрос. Поскольку такая граница действительно существует. Одних она бережёт, других сковывает, третьих чему-то учит. И когда некто (скажем М или Н), подводя итог нашим горизонтам (в каком-то смысле тем же границам), говорит: «Не нарушить пришёл я, а исполнить», и перерезает… в смысле, перешагивает через ленточку, то все черти об эту ниточку-перепилочку земного и небесного ноги-то пообломают. Может быть, она только для того и существует, чтобы чертей не пущать?


Хлопнула подъездная дверь. Не вскочил, никуда не запросился. Так и сижу после бессонной ночи с рыхлыми мыслями. А ведь литературы не бывает без формы, без округлой формы композиции, шеренги сюжета — всех этих причинно-следственных ниточек, из которых мы шьём разноцветные покрывала замысла. Какой же я, к чёрту, литератор без катушек с нитками? Нет, если говорить всерьёз, то никакой я не литератор. И талант свой я выдумал, чтобы вернуть природе то, что мне по праву не принадлежит. Впрочем, сегодня вторник… даже не понедельник.


Вода, ставшая быстрой рекой — кто она?
Капля, растворившая себя или вобравшая?
Скользнувшая по течению или создающая поток?
В воде столько капель, сколько она — река.
В реке каждая капля движется другой… каплей.
Во мне есть всё, что движется впереди и позади меня быстрой рекой.
Во мне есть твоя капля, и в тебе моя.
В воде столько капель, сколько она — река.


Порой мне кажется, что свет проникает к нам сквозь толщи небесной воды… особенно в сумерки… Люблю из вечности делать проблему, но стараюсь не думать о плохом. Боль причиняет форма, а не содержание. Своим отношением к сущему мы сами же и создаём форму, а потом жалеем, что изменить нельзя. И ещё… я не верю в хронологию. Из любой ситуации всегда найдётся доброе дело. Мне надо чаще говорить самому себе: «Не бойся! Ничего не бойся!» — чтобы тут же спрыгнуть с подоконника и отправиться мыть посуду, пылесосить квартиру, купать ребёнка и всё такое прочее. В моём обиходе есть несколько предметов, принадлежащих мне одному: что-то из старых книг — все нынешние слишком быстро кончаются. Ты не поверишь, но я плыву по течению быстрой реки. Мной что-то движет. Я только капля рядом с подобными вкраплениями вечности. Мы летим во времени, проливаясь душой. Дождь и душа кажутся синонимами. Я смотрю на дождь и чувствую себя потерявшимся среди других капель. Я только и хотел написать, что сейчас идёт дождь, когда он идёт. А вышло иное. Правда, дождь кратковременный. Асфальт подсыхает на солнце, пока я расписываюсь в неуспеваемости. Город просыпается.