В детстве у меня была любимая игра. Надо обозначить время — конец 60-х, начало 70-х прошлого столетия — поскольку предметы, которые служили декорацией моему воображению, давно канули влету. Теперь мне хотелось бы реконструировать некоторые детали. Сосредоточусь на их описании. Один лишь уже только самый перечень реалий может воспроизвести динамику ускользающего в буковки повествования. Каким образом? Бог весть.

Лего — детский конструктор, из которого собираются космические корабли, замки и целые города. Вся прелесть лего заключается в том, что различные его наборы составляют серии. Каждая серия — это отдельная история игрушек. Например, космические агенты, вступившие в схватку с не менее космическими злодеями, или горняки-проходчики, занятые исследованием таинственных, опасных подземелий. Из деталей одной серии можно собирать не только предлагаемых инструкцией, но и оригинальных персонажей. В моём детстве относительно похожий конструктор выпускала некая советская фабрика. Из него можно было сделать один единственный домик. В набор входило четыре плоских пупырчатых фундамента, несколько окон, дверь и с десяток красных кирпичиков поменьше и пяток белых подлиннее. Из «фундамента» я придумал делать макет железнодорожной платформы. Из кирпичей в два ряда выходила длинная гусеница, которая условно изображала в моей игре электричку.

У моей бабушки была дача. Вернее, настоящий бревенчатый дом из двенадцати комнат на задворках подмосковного города Сходня по Ленинградской ж-д. Поэтому в нашем семействе водилось расписание пригородных поездов — маленькая книжица с названием станций и временем движения. Я теперь и не вспомню, в каком именно возрасте освоил премудрость пользования этой замысловатой таблицей, с указанием чётных и нечётных, рабочих и выходных дней недели, остановок и прочей маршрутной казуистикой. Помню себя уже с расписанием в руках, сидящим на корточках на полу и впавшим в глубокомысленное созерцание непростой железнодорожной жизни.

Я водил поезда с Ленинградского вокзала до самой дальней станции. Время в пути три с половиной часа. Если быть точным, то 3 часа 34 минуты, 3 часа 37 минут, 3 часа 44 минуты — в зависимости от количества остановок и сквозных прогонов. Затем обратно. В общей сложности игра занимала семь, а то и восемь часов, если приходилось ждать своего маршрута — я научился отличать одну электричку от другой по их номерам, проставленным в верхней части таблицы, не дающим никаких дополнительных сведений простому пассажиру. На конечной станции редко когда собиралось до двух электричек. Если такое случалось, я шёл в ближайшее кафе (в реальности я никогда не был в Калинине (ныне Тверь) даже во взрослом обличии) и нехотя беседовал со своим коллегой. Одинокая кабина машиниста и лишь бегущие навстречу рельсы да семафоры были моим лучшим детским переживанием. Я располагался посреди нашей комнаты в коммунальной квартире (угла в ней просто не было), и моя единственная проблема состояла в том, чтобы отреагировать на «пора обедать, заканчивай играть». Впрочем, моя милая мама примирилась-таки с моей «занятостью» на одном условии, если я заранее сообщал ей время отдыха машиниста. Тогда я просто торопливо заглатывал всё, что мне подсовывали — и мама была довольна. В конце рабочего дня от постоянной ползанья на корточках страшно болели ноги.

Позднее мне купили электрическую железную дорогу. Но собирать её и всякий раз разбирать было слишком хлопотно. К тому же она боялась пыли. Другое дело — конструктор.

Мечтал ли я быть машинистом? Никогда. В будущем я видел себя или милиционером, или продавцом мороженого. Обе профессии мнились мне по первым впечатлениям от девочек. Милиционером я хотел девочек защищать, мороженщиком — угощать сладким.


Каждый проживает свою жизнь игрушкой.
Я, например, железной дорогой
                          шестнадцати миллиметров:
паровоз, вагон для скота или леса, теплушка
                          и дуновение сквозняка,
выдаваемое за дуновение ветра.

Часы, отведённые для игры ребёнку,
пролетают мимо, как одно мгновение.
Да пока весел мой Бог,
                       из ладоней сложив воронку,
за меня трубят в голос, преодолевая тренье.

И видит Бог в окне машиниста,
на фуражке рисует ему кокарду…
Мне остаётся на вид Его чистая
и безусловная правда.
 

 
 
Что заставляет, прельщает, а может быть и вдохновляет человека обратиться к творчеству? Какова актуальная потребность? Деньги, слава, безопасность… ? Чем подробней перечень известных науке потребностей, тем более неузнаваем портрет единственно верного, практически идеального автора, защитника прав и свобод, этакого пророка-эстета, альтруиста и бессребреника, который предлагает нашему вниманию Великая Русская Литература, и которому каждый пишущий, в глазах читателя, осознанно или неосознанно пытается соответствовать. Мотивация, как мы понимаем, это целенаправленное действо, и даже некая движущая сила, или даже процесс. Понятно, если речь заходит о пекаре и прилагается мотивация «быть хорошим пекарем, потому что это выгодно», мы знаем, или, по крайней мере, сопоставимо представляем, каков должен быть результат, из каких ингредиентов он сложится.

Здесь нет никакого возвышения литератора над пекарем. Наоборот. Продукт пекаря материален и даже внятен на вкус. Продукт пекаря существует в реальности и достоин оценки. Назвать результат литературного труда «продуктом» может лишь очень узкий, специфический круг восторженных менеджеров. И между автором и его произведением функционирует целая плеяда неконструктивных мотиваций, однозначно не отвечающих за результат. Жажда денег и любви не сделает вас талантливым. Но это ещё полбеды. Текст сам по себе не удовлетворит ваших потребностей ни в любви, ни в деньгах. Поэтому любая мотивация, возникающая из актуализации человеческих потребностей, классифицированных наукой, представляется отрицательной, как бы со знаком минус. Надо быть именно персонажем Ломброзо, чтобы положиться на собственный гений, как на фундамент при идентификации в социуме. Получается, что человек осознанно обманывается в целях и в средствах. Выгоднее торговать картофелем, чем писать книги; приятнее любить настоящую женщину, чем сублимировать на идеальном поприще. Это понятно и дураку.

Что касательно мотива, то тут вообще рисуется забавная формула. Что есть мотив? Самая легитимная формула: жажда, вода, вода из чашки. Жажда — потребность, вода в сосуде — цель, а вода — мотив. Что является в терминах психологии (или приведём шёпотом пример из другой области — семиотики) мотивом произведения? Буковки? Смешно.
Ещё одна проблема, с которой приходится столкнуться: описание творчества. Чтобы сделать его научным, нам пришлось бы сократиться до какой либо области знания, дабы в принятых ею терминах наметить хотя бы контур предмета исследования. Но какими бы не предстали «сокращёнными» на суд восприятия, мы не сможем быть настолько отстранёнными от предмета своего исследования, как того требует объективное знание. Ведь наше исследование уже само по себе творчество. Поэтому… если следовать букве методологии, описательский характер такого рода деятельности покажется невозможным. Факт необыкновенный — этого не может быть, поскольку не может быть никогда. И сие есть творчество, как не парадоксально это прозвучало. Творчество, как это определено во всех центральных словарях — есть делание нечто нового, никогда не бывшего.