Бытие определяет сознание |
| Бытие определяет сознание. Когда-то эта фраза казалась мне кощунственной. письмо 3 Твой папа никогда не был талантлив. Это надо признать с очевидностью факта, как, например, вот на этой планете нет воздуха, никогда не было атмосферы — она непригодна для жизни. Вышел без скафандра и задохнулся. Бывают такие очевидные факты, с которыми не поспоришь. Летит кусок бесчувственной материи (и даже слово «материя» тут не уместно) в бескрайней вселенной, поблёскивая отражённым светом на плотных, тяжёлых боках остывающего нечто. Слово «материя» в качестве определения видимой реальности предложил основоположник формальной логики Аристотель, древнегреческий философ (384 до н. э. — 322 до н. э.). Materia в переводе с латинского языка — лес, древесина, строительный лес, материал. Поэтому я воспринимаю понятие «материя» ещё и как живой организм. На моей планете, в моём равнодушном «я» всё гораздо скромнее. Поэтому «остывающее нечто» — самое оно. Когда люди хотят понимать друг друга, им надо определиться со словарём, при помощи которого они собираются общаться. Мой понятийный аппарат никак не назовёшь литературным. Хоть я и занимаюсь письменностью всю сознательную жизнь, выбирая выражения, но «клёво потусовались и потрахались» могу использовать с той же адекватностью момента, как и поспорить о модусах «нераздельности» и «неслиянности» в экзистенциальном психоанализе Бинсвангера. Всё дело в воздухе, которого нет. Одев скафандр и постучав для убедительности по железу, чувствуешь некоторую скованность. Подмышки потеют. Отсюда и сложность — постоянное усилие, преодоление раздельности «я», «мы», «другие»… на прочие формы жизни. Твой папа никогда не был по-настоящему талантлив. Не было во мне от природы ничего такого, что окружающие могли бы назвать «способностями». С пяти лет меня водили в школу фигурного катания, поскольку каток находился недалеко от дома. К тому же я постоянно чем-нибудь болел, и детский врач советовал моим родителям заняться с ребёнком спортом. Как большинство бесталанных детей, я прятался за примерное поведение. Смирно слушал преподавателей и выполнял физические упражнения с добросовестностью середнячка — но не более того. В итоге снова заболел и не сдал никаких экзаменов, которые были необходимы для перехода на следующую ступень физкультуры, в следующий класс — или как там у них — спортсменов это называется? Тренер отозвал маму в сторонку, не настолько, чтобы я мог этого не слышать, и сказал, что, в принципе, «ваш сын может остаться, но спортсмена из него никогда не получится». Я помню, с какой сочувствующей интонацией это было произнесено, и как мама, заражённая этой интонацией, была грустна. Эта интонация рефреном пройдёт по линии моей жизни: «художника из тебя не получится» (Пуховский), «актёр ты никудышный» (ВГИК), «слуха у тебя нет» (музыкальная школа)… «к тому же ёщё и зануда» (жена). Затем меня привели в лёгкоатлетическую школу, где я продержался не более полугода и где откровенно уже филонил. Занятия вёл крепкий дядечка в красной беретке, который, признав во мне «маменькиного сынка», попросту стал меня игнорировать, а мальчики с характером, растяжкой и с каждым часом всё более округляющимися мышцами — посмеиваться. Потом я подписался бегать на средние дистанции на стадионе «Динамо», уже по собственной инерции, с парой школьных товарищей, и вынес оттуда, будучи к тому времени подростком, пару неожиданных ощущений от спортивных перегрузок. Ну и болезнь стоп, какие-то не проходящие мозоли, которые пробовали лечить электричеством. В общеобразовательной школе я учился на тройки и немного четвёрки. По русскому и литературы — твёрдый трояк. Любимыми предметами были география, которую никогда не надо было учить, поскольку каков учитель, такова и география, и черчение, где можно было сидеть спокойно и рисовать по линейке. Был влюблён в некрасивую девочку. Наверное, самую некрасивую в классе, с вечно растянутыми на коленках рейтузами грязно-коричневого цвета, плоским лицом и презрительным взглядом. Зато у меня не было соперников и не надо было выражать свои чувства, тянуться за поцелуем. Единственно, что пару раз сильно хотелось, это шандарахнуть по её сутулой спине портфелем. Неудивительно, что моя влюблённость осталась нереализованной. Я не был готов идти дальше обостряющейся инфантильности. Ничто меня не звало, не привлекало, не побуждало. Девочка моя — скорее дань гормонам, чем восторг от их начавшегося копошения, при которых, так или иначе, чего-то там снится. В общем, содержание моего любопытства к внешнему миру составляли тревожные мысли по дороге из дома в школу (только бы не контрольная!) и скучающие, медленные шаги из школы домой. На дорогу, которая могла занять каких-нибудь минут пять, я тратил по полчаса и более, вызывая недоумение всё той же мамы: «Ты где шляешься?». Причём я только лишь волочил портфель, набитый нечитаемыми учебниками, шпынял камешки и замирал в безотчётном, бездумном состоянии, упираясь взглядом в какую-нибудь хрень, типа трещин на стенах, гвоздя в стволе дерева. Была улица, которую надо было переходить, и светофор. Я никогда не бежал на красный свет, как другие целеустремлённые дети. Стоял и тупил. Когда же зажигался зелёный, то и надо было идти. А куда деваться? Даже не знаю, стоит ли теперь на таком сером, нелицеприятном фоне рассказывать тебе о том, что в действительности происходило в моей душе, какую инициацию я пережил однажды? Мне придётся подумать… |
| Категория: письма издалека | Просмотров: 698 | автор: Сергей Каревский |
Поблагодарите наш проект за то, что он есть!
Не стесняйтесь!
Не стесняйтесь!
