Однажды мне принесли стихи графомана на рецензию. Были люди, которые думали, что я сочиняю стихи и поэтому могу писать на них рецензии. Или меня просто подставили? 

В стихах неизвестного были правильные рифмы, нерушимая как союз ритмика, но не было ничего живее мёртвого. Вернее, стихи симулировались сложением штампов. И мне было жаль автора, который за счёт неавтора мечтал стать автором версификации. Я не считаю, что сочинять плохие стихи, это преступление против гармонии или болезнь вроде сифилиса. 

По телефону я дал волю переполнявшей меня жалости и произнёс буквально следующее: если хотите поговорить о поэзии, то этому занятию следует предаваться долго и длинно по времени. 

― Как вы сказали? Длинно по времени? 

Он был явно разочарован. Подумал, наверное, что от редакции ему специально подсунули безграмотного внештатника, лишь бы отвязаться. 

Прошло лишком двадцать лет. Рифма «длинно» ни разу не заявляла о себе. Я был молод, человек по телефону намного старше (представился, как офицер запаса (из армии даже в институт брали вне конкурса)). Человек, который верил, что пишет стихи и что в редакциях к нему относятся по-хамски, вероятно покинул наш мир не реализовавшись, не разрешив своей бездарности. 

Теперь этот графоман соотносится с одним из моих множественных «я». Если для кого-то моё творчество ничтожно, то я как раз многократное повторение, déjà vu. Молодой человек из редакции журнала «Арион» на прошлой неделе  объяснил по телефону, что мои стихи вторичны, подражательны, не оригинальны. Поэтому редакция не смогла выбрать ни одного стихотворения из объёмистой рукописи ― более ста произведений (слишком длинно и долго).  

Единственно, о чём надо спросить, что требуется сейчас узнать у графомана (не помню его имени), каково умирать с мыслью о несостоявшемся поэте, о впустую растраченном времени, когда внутренний автор ― неудачник, возомнивший о себе бездарь? Есть ли слюни на подушке или она увлажнена только кровавыми слезами? Очень давно ― жалость, неловкость, самоуничижение ― но не настолько, как сегодня жаль лишь себя одного.