Развод |
| Он исподлобья взглянул на Зою, собирающую вещи. Как можно доверять женщине? С какой стати? Повёлся, запал на пухленькие губки с парой ассиметричных засечек; размечтался, повторяя ладонью крутую линию бедра, на которой пальцы замирали предчувствием сакрального (эх) танца; приклонил голову на грудь с чудесным орнаментом… теперь уже неважно. Упёрся попой в подоконник и на груди завязал руки узлом. Исподлобья приметил свои мохнатые брови. Удивился. Но вернулся к тому, зачем он здесь: наблюдать в доверчивой своей душе за мерцающим напоследок фантомом зоиной прелести. Замшевые кеды, узкие брюки, футболка, вобравшая в себя слишком много воздуха, но так и не вместившая сосков. А эти малиновые губы, щебечущие в его адрес несусветную чушь: довёл, пренебрёг, эгоист. Никакого открытия эта женщина в нём не совершила. Вот и не было никакой любви. Совсем ничего. Ничегошеньки. Вспомнить бы себя маленьким и расплакаться. Кстати, о памяти. Теперь потребуется много свободного места… — Да пошла ты, — сказал окаменевший Рохлин, увлёкшись бровями, продув их снизу вверх, как непослушную чёлку. — Сам такой, — отбила до востребования Зоя, и уже через пару минут послышался хлопок входной двери. «Почему эта дверь громыхает как орудие?» — вздрогнул Рохлин. Поднял указательный палец правой руки и направил его в висок. «Пук!», — шлёпнул губами и ничего не почувствовал, кроме тоски, дурно накатившей. «Нет, госпожа судьба — осечка. Хоть и должен умереть от стыда, надрыва, но жив. В этом преимущество моего подлого характера. Подлого в отношении кого? Да, конечно же, себя восприимчивого. С одной стороны, не хочу принимать кардинальных решений. С другой, что ни делается, всё к лучшему». Рохлин толкнулся задом от подоконника и направился к кухне. Перепрыгнул через собственные штаны, очутившиеся на полу благодаря чьим-то поспешным сборам. Кто это был? Завернул по коридору. Посчитал три шага, останавливая ненужные мысли… На кухне окно оказалось зашторенным. Рохлин присел на табурет. Сцена опустела. Театр уехал в Санта-Анус. Вернее так, театр передвижников уехал. Делать нечего. С таким настроением едва ли хватит сил вытаскивать сигареты из пачки. Одну за другой. Можешь выпить? Рохлин встрепенулся и снова обмяк, как было. Не возлюбило. Не воспарил и от этой исконной радости. Отчётливый выбор промеж коньяка и водки не соблазнил. Осечка. Словно он в чужом доме, не на своей кухне, в чужом теле. Окно зашторено после вчерашних… нет, сегодняшних ночных бдений. После разговора по душам, как его озаглавила Зоя. Он сам дёргал шторы, раздражаясь неловкостью. Как будто руки занять нечем. Или пытался локализовать трагедию? Словно мог словами переубедить ту, которая заранее «всё решила». «Я решила от тебя уйти», — какая нелепая, абсурдная фраза. Её невозможно передать на бумаге одними буковками. Она банальна. Этот «пук» ему просто смешон. Как женщина могла с ним поступить подобным образом? Ладно — женщина. А Зоя? Ему надо было сегодня ехать в издательство с увесистой рукописью, так приятно взвешенной на ладони, говорить с редактором, попить чайку, как это у них называлось. Теперь он даже не знал, написал ли вообще в своей жизни что-нибудь. Она ничего не поняла ни в его душе, ни в его творчестве. Всё смешала, оборвала. Но главное — литература. А она дура. Захотела жить «собственной жизнью». Её претензии бездарны — обычная житейская склока. Бесталанная склока. Как пыль за шкафом. Ну, или что-то в этом роде. Не досмотрел за сим мохнатым зверинцем. «Ты всё равно никуда не ходишь. Тебе неинтересны мои друзья. Когда мы в последний раз были в театре? Я превратилась в домохозяйку». Как вариант — «Стала твоей рабой». Дура набитая. Откуда всё это? День за днём он старательно вычеркивал эту чушь из её подсознания (хотя какое это подсознание (?) в лучшем случае, под-подсознание) ровной линией первоклассного вдохновения. Разве он не предлагал ей общей игры в сотворчество? Она же сама во всём виновата. Человек обязан выстраивать отношения сам. Хочешь быть счастливым — будь им! Ни разу даже чулки не надела… чёрт. Какие глупости лезут в голову. Но главное, зачем он пустил в свою повесть эту корыстную героиню? Что делать с таким сюжетом? Она не приняла его образ жизни, который требует чётких, продуманных, нерушимых границ. Нельзя творить без ритма. Это как заранее очерченный магический круг. Нельзя суетиться. Он пишет, он работает 24 часа в сутки. Её друзья — дебилы. А деньги появятся не раньше, чем книга напишется. Как скверно, когда герои начинают выпендриваться, выходить из-под контроля. Неужели придётся вычеркнуть порядка сотни страниц, пока они были вместе? Никак не меньше… Столько сил и времени чертям под хвост. Рохлин докуривал третью сигарету. Во рту появился устойчивый привкус замысла. Или всё описать, как есть? Как было? Но почему, собственно — как? Взявшись за край занавески, Рохлин подсмотрел на улицу. Ещё не рассвело и не посмеркалось. Зима. Сколько нужно времени, чтобы догнать сегодняшний день? Пора поднимать занавес. Завязываем с антрактом. Живём дальше. Разве он пишет книгу не самой жизнью? Разве он пишет не для того, чтобы ткать новые мехи? Разве цель литературы не в этом? Ах, да… а где его взять, читателя? Рохлин сел за письменный стол и для начала испробовал монолог Зои, в который не хотел до этого вникать. Потребовалась память профессионала, воображаемая юность памяти, когда каждой травинкой писалась правда, чтобы восстановить бред согласно превентивной композиции. Шариковая авторучка небрежно слонялась по бумаге. Рохлин отметил, что Зоя была права. Главное, в её словах есть эмоция, харизма. С такой сукой жить нельзя. Женщине нужна реальность, а не теории. Через час он уже выкладывал набранный текст в интернет. Всё сам. Потом отчитал себя за орфографическую ошибку. Отредактировал и перепостил.  Выглянув на улицу, Рохлин представил сладкую желтизну предрассветных фонариков. Зоя ушла из его мира….Куда текут мои слёзы? По щекам сползают. Слёзки на лепестках розы — Языком лобзанья. Вчера отыскалась на стеклянной полочке в ванной комнате упаковка зубных нитей, оставленная твоими поспешными сборами. Пряча в белый трафаретный шкафчик, дал содержимому упаковки послушное имя — нить Ариадны. Так у всего появляется смысл. Даже у меня он есть. Вот студенты взялись называть меня за глаза — ваше превосходительство. Какая-то дурашливая игра. Но глаза у меня действительно грустные. Веришь? Мне, например, всё с большим трудом удаётся скрывать от них свои орфографические ошибки замыслы. Годы не те. А я и не припомню, были ли у меня — те годы? Когда-то, будучи молодым, хотелось непременно жениться на филологе, чтобы в доме был свой редактор. Такой — чисто мужской фетиш. Чулки, поясок и рассуждения о готском переводе Библии со словом hőrs. При этом чувства были, оставались и есть традиционно искренними. Жениться по любви, но чтобы с филологическим уклоном. Бред. Я и забыл об этом. Но вот что поразительно: как только я расстаюсь с очередной пассией, вроде тебя, так вспоминаю о давнишней причуде. Словно не реальные обстоятельства разрывают мои отношения с кем-либо, а вот эта некогда прорвавшаяся в моё подсознание чепуха. Ассоциативность мышления… не сказать какая зануда. |
| Категория: Обстоятельства места | Просмотров: 719 | автор: Сергей Каревский |
Поблагодарите наш проект за то, что он есть!
Не стесняйтесь!
Не стесняйтесь!
