— Платоша, ты бы сходил за хлебом? — попросила Анна, простите — Аннушка, озабоченным голосом.

— Ну, зачем ты так? — остановился за полшага от неё Платон Фёдорович, в будущем принц Сэндвич, — я перед тобой развиваю концепцию роли, душу, можно сказать, открываю, а ты меня перебиваешь.

— Я тебя не перебиваю, я просто попросила.

— Нет перебиваешь. Разве ты не чувствуешь, что перебила? Неужели тебе настолько неинтересно, что у меня на душе?

— Платош, очень интересно. Я совсем не хотела тебя обидеть. Но за хлебом надо сходить. Иначе твой друг Жорж, который непременно сегодня заявится слушать старые пластинки, вместо хлеба съест все мои печенюшки.

Хорошо. Перебила. Чего уж там! Не выговорившись по вдохновению, Платон Фёдорович почувствовал тяжесть раздражения. Но он не был ни обидчив, ни злопамятен. В конце концов, Анна не актриса, хотя и имеет некоторые театральные связи. Возможно, ей действительно неинтересна его идея фикс. Зато он не встретил никакого сопротивления тому, чтобы отдать сотню за представление. Чего он одного, со стороны Аннушки, и боялся. Не менее хитрым способом он извлёк пальто с вешалки из-под груды Аннушкиных облачений. Он налёг всей массой на одежду, чтобы снимать с крючка только петельки. Затем он набросил петельки обратно, оставляя свободной лишь искомую. А вот потом уже выдернул снизу и пальто целиком.

Спускаясь по вымытой не более получаса назад подъездной лестнице, о чём свидетельствовали влажные разводы на ступеньках, от которых тянуло ароматом цитрусовых, Платон Фёдорович заметил свербение в носу. Это началось ещё со вчера, сразу после обильного ужина и промывающего коктейля, первые признаки простуды. Если это действительно насморк, то о репетициях перед спектаклем можно просто забыть. А он никогда не выходил на сцену, понадеявшись только на свой опыт. Хоть опыта ему и не занимать. Каждую себе назначенную роль он начинал разбирать с начала. Представлял молодого, амбициозного режиссёра и пожилого артиста, чтобы не переигрывать самого себя. Молодой садился напротив пожилого и говорил: «Публика знает пьесу наизусть». Старый артист не хотел разочаровывать публику. Он спускался, шумно и резко вбирая ноздрями воздух, пока в его артистически разработанную глотку не выскочил шмоток слизи. Платон Фёдорович огляделся, куда бы сплюнуть. Вокруг было чертовски стерильно. Даже в металлической пепельнице перед красного дерева подъездной дверью, окурки лежали в маленьких полиэтиленовых огнеупорных мешочках. Такие разноцветные аккуратные пакетики для окурков, которые пачками носил каждый больной никотиновой зависимостью. Пакетики стоили дороже сигарет, но они были узаконены и обязательны в обращении с табаком. Плевать в пепельницу законом никто не запрещал. Но Платон Фёдорович предпочёл проглотить. В конце концов, это его проблемы. Он не курил и пакетиков у него не было.

P.S. Накрыло, естественно, в самом неподходящем месте. Перед дверью зубодробильного кабинета, в мягком кожаном кресле, поставленном боком к журнальному столику, на поверхности которого плавал глянцевый журнал, затисканный ожидающими пациентами. Я вскочил, чем окончательно возбудил заждавшуюся орального мазохизма девушку. Она как-то так поигрывала скулами, будто представляла руки доктора у себя во рту. В её глазах мелькало что-то недоброе. На случай несдерживаемого вдохновения я всегда ношу с собой блокнотик. Но он остался в гардеробе вместе с курткой.

Как только я вполз в задранное к потолку кресло доктора, я попросил чистый листок бумаги. Подвинул к себе имеющееся в наличии современного оборудования зеркало на штативе, используя его как подложку. И прежде чем широко открыть рот, попросил доктора не обращать на меня внимание. Понял ли он, что я имею в виду? 

Кто верит, что в этой жизни что-то меняется, просто дураки. В нашей голове существуют идеальные варианты справедливости и добра. Но разве они жизненны? Жизнь здесь, прямо перед глазами, в грязной уличной луже, зародившаяся в пенной иллюзии океана. Где мыслишь, там и танцуй.