Папе же снилась пыльная буря, которую он пережидал вместе со своим папой в подъезде какой-то грязной, облупленной хрущёвки. Ел сразу четыре порции мороженого, сумел лишь откусит по огромному куску от каждой, а затем, по прошествии пыльной бури, выбросил недоеденное в урну, уже ощущая, как грубеет переохлаждённое горло. И… едва не выбросил четыре розы, которые папа того папы просил сохранить и отнял у сына, который уже пихал весь пакет, оказавшийся у него в руках, наполненный мороженым и розами, в урну, — то есть отнял у папы Насти.

Ну, скажем, не отнял, а так тихонечко потянул на себя. Да если бы я видел, что эти розы лежат где-то в пакете вместе с мороженым, да разве я их стал выбрасывать?

Позвонил отцу и разругался с ним лениво по пустяшному делу.

Миновали утренние и полдневные суматошные мысли, уже разложился по-взрослому с тетрадками и карандашами на кухонном столе выпить кофе, как из радио, которое у нас отключается и включается произвольно, полилась зелёная дементьевская (Андрея Дмитриевича) тоска: «Пусть один музыкант гениально играет на флейте, но ещё гениальнее слушаем музыку мы». Я ринулся шарахнуть по радио кулаком. Как сказал Константин Афанасьев именно об этих, написанных ещё лет двадцать назад строках: «Ложная мудрость мерцает и тлеет».

Дементьев — хороший человек из радио (не надо его обижать) и, совершенно без какой либо вычурности с моей стороны — просто плохой поэт. Вот это характерное сочетание, которое в любой другой стране кроме посредственности и не представляло бы, в советское время выросло в явление патологическое: страшное и беспощадное. Если за что и следует не любить его, советское время, так это за разведение таких вот горе гуманистов.

Гложе… ну нельзя в субботу садиться писать. Что за вредина?..
 

Натолкнулся (как укололся об кактус) на стихотворение… совсем расстроился.   
 
«Ты можешь любить меня как песню...»