Будем честны … Сегодня 14 июня. Ни 5-ое, ни 10-ое… и никоим образом 15-ое. Я мог бы соврать, что 10-ое, но сказать, что 15-ое — никогда. Чтобы так врать, надо быть не просто расточительным, надо быть исключительным мотом. А я жмот. Я ж-ж-ж-жук, жучара. Жолотой желец жерновый. Я дорожу временем. Не могу наврать больше того, что имею. Вот меньше — пожалуйста, не жалко. Могу соврать, какой я прекрасный артист или поэт — всё это было, было. Но чтобы мне так везло в жизни, будто никогда не приходилось врать — не совру никогда. Мама говорила: «какой же ты прекрасный артист, дрянь ты этакая». До другого вранья мне ещё расти и расти — художником, поэтом тем же, артистом, да хоть бы и Самому… Но Ему врать не стану. Пусть во вселенских масштабах моё 14 число и обозначено символически, но такова природа всего объективного — в стремлении к беспечной полноте оправдать и эту мистификацию, взять под своё накрахмаленное крыло и первородные наши грехи, и стремление к всезнанию, и прочее, прочее… Пусть я заблуждаюсь, что сегодня вообще есть то или иное число, но делаю это исключительно с точки зрения полноты… Я люблю тебя.
 
Сказал, как обронил, не подумав, от полноты сердца — первое, что пришло в голову, в сердце, как последнее желание! Сказал в никуда. Смотрю на твою фотографию и хочу в тебе, словно в зеркале, разглядеть свои «космические» первородцы. В чём мой грех? Всё ещё пытаюсь быть честным. Знаешь, мурашки бегут, когда я провожу пальцем по этим остановившимся линиям, по лучезарному взгляду, по глянцевым волосам. Но только надолго ли это? Завтра уже 15-ое. И эти волосы, эти линии не могут быть предметом честной любви. Что я смогу сказать о любви? Что образ её слишком переменчив? Что я люблю здесь и сейчас? Что я люблю жизнь, от которой, переметнувшись за грань смерти, пусть в жизнь новую, не смогу уже больше никого полюбить? Что я не ощущаю, не имею этого дара — любить вечность? Ты таешь у меня на глазах. Я мог бы смахнуть слезу, если бы плакал.
 
За каким авансом рождаемся, чтобы, не имея воли над временем, переходить из одного дня в другой? Что приумножить, что пережить? А как же все эти линии, сказочки, словечки? Будем честны…
  
 
Есть писатели, которые пишут, а есть, которые переписывают. Максим относился к писателям последним. То есть к бесконечным интерпретаторам собственного творчества. Скажем о себе во втором лице. Любое окончание, завершение чего-либо было для него также невозможно, как остановка во времени. По некоторым его небольшим (в смысле объёма) произведениям, можно составить внушительный том различных редакций. Однажды Максима Горького спросили, кого из русских писателей он считает лучшим стилистом? Горький ответил, что в этом смысле на первое место он ставит Льва Николаевича Толстого. Бывалоча напишет Лев Николаевич гениальный текст — ну, очень хорошо. Потом ещё раз его перепишет, совсем хорошо. Затем ещё и ещё… пока не станет совсем плохо. В этом смысле Макс Вебер безусловно принадлежит к русской традиции письмоносцев, суть которой: переписывать своё творчество до тех пор, пока оно не окажется подобно самой жизни с её бесконечным моральным и религиозным подтекстом, никому ненужными повторениями, банальными и бессмысленнейшими перепевками, случайными ассоциациями и вибрациями. Чеховское завещание, что в произведение не должно быть ничего лишнего, он презирал. Но не потому что не понимал гений Чехова. И не потому что не умел отделить главного от второстепенного. Всё дело было в нём самом. Он не хотел изображать жизнь, а уж тем более переделывать. Он вызывал жизнь к сотворчеству. Порой его письмо начинало походить на заклинание, какой-то древний обряд, в котором он сам не находил никакого смысла, а слышал только ритм и первобытную музыку. И это заклинание только длилось и длилось…
 
Макс сидел за письменным столом. Было четыре часа утра. Его клонило в сон, но он то и дело прикуривал всё новую сигарету, пытаясь себя хоть чем-то расшевелить.
 
 
Будем честны … Сегодня 14 июня. Ни 5-ое, ни 10-ое… и никоим образом 15-ое. Я мог бы соврать, что 10-ое, но сказать, что 15-ое — никогда. Чтобы так врать, надо быть не просто расточительным, надо быть исключительным мотом души своей. А я жмот. Я ж-ж-ж-жук, жучара. Жолотой желец жерновый. Я безусловно дорожу временем. Не стану врать больше того, что имею. Вот меньше — пожалуйста, не жалко. Могу соврать, что артист или поэт — всё это было, было. Но чтобы мне так везло в жизни, будто никогда не приходилось врать — нипочём не совру. До такого вранья мне ещё расти и расти — художником, тем же поэтом, хоть бы и Самому… Но Ему я врать не стану. Пусть в космических масштабах моё утверждение относительно или даже ошибочно. Пусть я заблуждаюсь, что сегодня вообще есть то или иное число, но такова природа всего субъективного — стремиться к беспечной полноте, махать своим накрахмаленным крылом на первородные наши грехи и прочее, прочее… Я люблю тебя. Господи!
 
Сказать, что не люблю, было бы неполно. Сказать так, не обронив от полноты сердца — первое, что пришло в голову — было бы враньём. Сказочкой в никуда. Смотрю на твою фотографию и хочу в тебе, словно в зеркале, разглядеть свои «космические» первородцы. Мой притаившийся ископаемый грех. Всё ещё пытаюсь быть честным. Знаешь, мурашки бегут, когда я провожу пальцем по этим остановившимся линиям, по лучезарному взгляду, по глянцевым волосам. Ненадолго всё это. Завтра уже 15-ое. И эти волосы, эти линии не могут быть предметом честной любви. Что я могу сказать о любви? Что образ её слишком переменчив? Что я живу тем, что здесь и сейчас? Что люблю жизнь, от которой, переметнувшись за грань смерти, пусть в жизнь новую, не смогу уже больше никого полюбить? Что я не ощущаю, не имею этого дара — любить вечность? Ты таешь у меня на глазах. Я мог бы смахнуть слезу, но я не плачу. Ты таешь наяву, а не во сне. Наяву я не плачу. Что не значит, будто во сне я плачу то и дело. Дело вовсе не в том, плачу я во сне или нет.
 
За каким авансом рождаемся, чтобы, не имея воли над временем, переходить из одного дня в другой? Что приумножить, что пережить? А как же все эти линии, сказочки, словечки, любови, которые неполны, мимолётны, лгут сами за себя? Они умрут вместе с нами, просвечивая невысказанной полнотой выражения. Маска смерти — о, она не безмолвна! Кто слышит язык поверх собственных чувств, за глубиной всех смыслов, никогда не соврёт, что он бессмертен. Субъективное наказание — будем честны…
 
Творчеством мы наследуем от Господа благо полноты. Творчество меняет вектор нашего сознания, от способности выражать мысли к её рождению, от самовыражения чувств к сочувствию, к высшему сотворчеству. Человек восстанавливает, получает возможность вернуться к первоисточнику. Но чтобы так измениться, надо пойти против самой жизни, которая выскакивает на поверхность нашего ума сонмом событий и явлений. Жизнь фонтанирует, бьёт ключом, смывая своим течением всех и вся по реке времени. Поэтому, даже оставаясь на месте, держась корня — как говорят поэты — относительно течения жизни, наше сознание ускоряется.
 
Может быть тебя это расстроит, но я противник собственной честности. Ни один художник не владеет языком как данностью. В языке лишь отражается то, что, по сути, отражением не является. В языке художник и Творец как бы одно лицо, что выглядит с точки зрения любой религии весьма кощунственно. Но то, что кощунственно с одной точки зрения, чудесно преображено с другой.
 
Существуют разные состояния воды. Существуют разные состояния души. Мысль также может существовать в различных формах. Язык лишь одно из таких состояний, но не сама мысль. В языке Творец и «я» художника одно и то же лицо, что допустимо, как и то, что вода может пребывать не только в текучей, но и в твёрдой форме. Материя воды и её течение никогда не были законодательно закреплены в одно целое. Язык возник в более ранний период развития сознание, чем произошедшее в сознании разделение на Бога и человека. Ты думаешь, что я опять, увлёкшись рассуждениями, позабыл о твоём существовании?
 
Помнишь, как ты злилась в бытность нашего знакомства, когда едва-едва между нами стали пробиваться ростки общности? Я мог тебе часами рассказывать о различных интересующих меня предметах: философии, истории, психологии. Через месяц такого моего ухаживания, когда свидания были более похожи на учебные лекции, ты начала злиться, будто я ни разу не поцеловал даже твоей руки. По современным меркам это равно, думала ты, признакам импотенции или, в крайнем случае — «я ему просто не нравлюсь». Но почему-то не приходило в твою напудренную и, кстати сказать, крашеную головку, что любовь это не просто отношения между самцом и самкой. Что общность интересов ведёт и к более удачному сексу. Только не говори, что никогда не называла меня придурком. Твоя подруга Анастасия без твоего ведома попыталась-таки наставить меня на «путь истинный». Я так много узнал, о чём между собой могут разговаривать женщины и, главное, какими словами, что у меня до сих пор пробегают неприятные мурашки по всему позвоночнику и немного подташнивает от обиды за подобную несправедливость. Но я тебе благодарен за этот опыт.
 
Я помню о твоём существовании. И в знак своего ясного ума готов описать и открыть читателю глаза, какая ты есть на самом деле. Красивая, обнажённая в моём присутствии женщина, лежащая за моей спиной под белою простыней. Даже ночью температура воздуха на улице не падает ниже 22 градусов по Цельсию. За день в нашей комнате накапливается духота. Мы не знаем, что такое реальность. Возможно, что так никогда и не узнаем. И даже то, что сегодня 14 июня, является не более чем знаком, вокруг которого мы хотим построить нечто, похожее на правду. А я так долго искал подлинности, что готов снова и снова обманываться. Будем честны…

На часах семь утра. Минутная стрелка едва коснулась жирной точки часа, и вот-вот разразится электрический звонок. Даже сквозь прищур ресниц сей раздражающий факт не выглядит обоснованным. Чем чётче отражается в нашем сознании реальность, тем меньше обнаруживается в ней смысла. Другое дело, мир внутри нас — вселенная…
 
Выкинул ноги из-под одеяла, попал в шлёпанцы и понуро побрёл включать телевизор. Младшей пора собираться в детский сад. «Настя, вставай, пора мультики смотреть!»
 
Медленно, чтобы не огорчить, стягиваю с маленькой одеяло, разминаю ладошки, поглаживаю по щекам. Каждый раз недоумённо отмечаю, как она выросла. Настя потягивается и моментально обхватывает меня склонившегося за шею: «Понесёшь меня?»
 
Отношу 20 кг на диван к телевизору, попутно выполняя команды по поводу одеяла, игрушек, тапочек. Хозяйственная девица растёт. В очередной серии мультфильмов повествуется про смыслы. Герой ищет какую-то Зинзибагву (или что-то в этом духе!), как я понимаю, в которой скрыто нечто особенное. Пока я ставил чайник, кормил кота, заваривал кашу, герой научился удовлетворяться смыслами, скрытыми в вещах обыкновенных. По крайней мере, я успел расслышать, что кровать существует для того, чтобы на ней лежать, суп, чтобы его есть — и этого вполне достаточно.
 
Наконец-то звенит будильник. Починить, выбросить, оставить всё как есть?